Николай ЧЕРМАШЕНЦЕВ

А ГОЛОВА ПРОДОЛЖАЛА УЛЫБАТЬСЯ...

Боец Никита Серошейцев изрыгал самую отборную брань,какую только мог придумать:

- Лягушка ты зеленая из вонючего болота! Гундосая бандура! Черепаха кривоногая...

Проклятья сыпались на аккуратно сработанную деревянную будку полевой радиостанции со штыревой антенной на крыше. Награждал он её прозвищами и покрепче, награждал и вслух, и про себя.

Красная Армия с боями наступала. Не так давно отбили Ростов, теперь двигались на запад. И в этом, столь долгожданном наступлении, Никита практически не участвовал,

Отступал же он четыре месяца и всего натерпелся. Теперь на тебе, товарищи наступают, давят немчуру гусеницами, расстреливают из пулеметов и пушек, а Никита плетется за ними вслед вместе с радиостанцией штаба танковой бригады.

Радиостанция и оперативная группа штаба двигались за танками от пригорочка к пригорочку, от балки к балке в полутора-двух километрах от них. Много видел Никита битой фашистской техники. Видел убитых разорванных снарядами немцев, но любопытство к ним быстро остывало. Зато подолгу Никита, да и не один Никита, разглядывал тех врагов, которые были раздавлены гусеницами танков. Этого танк пересек по животу и груди, оставив нетронутыми шею, голову, ноги. При нормальной голове имелось широченное, плоское туловище, а дальше снова обыкновенные ноги. Другого танк переехал наискосок, следующего вдоль — создавались самые фантастические фигуры. Долго гадали, в каком положении фашиста застигла смерть, если, скажем, голова и туловище были сплюснуты в один блин, а совершенно целые руки и ноги торчали в разные стороны. Может, он полз на четвереньках, может, от страха присел на корточки?

Страшные головоломки смерти вызывали только деловитое любопытство, не более. И в этом не было бравады.

Как-то один капитан сказал;

- А нынче мы плющим фашистов похлеще, чем они нас плющили вчера.

Среди этих «мы» Никита не подразумевался, он воевал-то не в танке, а в деревянной будке. Такой конфуз случился с ним вторично. Первый раз ссадили его со стального коня, когда танковые дивизии расформировывались из-за нехватки танков. Получались танковые бригады, полки и даже отдельные батальоны. Никите тогда посчастливилось попасть на мотоцикл. Конечно, это не танк, но и не просто мотоцикл, а мотоцикл разведроты. Счастье оказалось коротким - около двух месяцев. Теперь он засел в будке, и, видно основательно. На все обращения к командирам и комиссарам с просьбами о переводе в танк он получал категорические отказы, да еще с угрозами: если не перестанет канючить - пойдет под трибунал.

В сегодняшний ясный полдень штаб бригады расположился в заброшенных зданиях отделения какого-то животноводческого совхоза. Стояло несколько домиков, баня, сараи. У торцевой стены одного из сараев зияла глубокая воронка. Взрывом бомбы повалило вовнутрь сарая одну из стен, другие сохранились. А крыша из оцинкованного железа сплющилась в гармошку и была прижата к противоположной торцевой стене.

Штаб бригады занял конторское здание, а Никита поставил свою радиостанцию под защиту старинного каменного амбара. Едва-едва начали вызывать штаб армии, как посыпались крупнокалиберные снаряды. Стреляли не по какой-то определенной цели, а по площади. Тотчас из штаба бригады выскочил капитан и заорал:

- Радисты, убирайтесь отсюда подальше! Запеленговали!

Завели мотор, отъехали метров на триста. Постояли, помолчали минут десять. Фашисты тоже замолчали. Включили передатчик — и немцы заработали. Опять посыпались их снаряды. Прибежал тот же капитан, погнал радистов еще дальше. В конце концов, встали аж в километре от штаба, вблизи массивной водонапорной башни.

Мимо потянулся караван артиллерии. Никите никогда ранее не доводилось видеть такие огромные пушки. Лафет орудия вез гусеничный тягач, ствол — другой такой же тягач. Никита подумал, что не смог бы обхватить казенную часть ствола обеими руками. Он насчитал восемь пушек. Затем пошли грузовики со снарядами и прочим имуществом. Артиллерия развернулась довольно быстро в середине, между будкой радиостанции и штабом, как раз вблизи полуразрушенного сарая. Никита одновременно обрадовался и напугался. До передовой не более двух километров. Не только мины и снаряды частенько рвались тут и там, даже шальные пули посвистывали непрерывно и, рикошетя, противно визжали. Поэтому ничего не стоило накрыть огнем огромные махины, едва только они начнут работать. Но радостно было, что они здесь, значит, скоро двинемся вперед. Не без злорадства подумалось и о том, как почувствуют себя штабники в таком неуютном соседстве. Это не радиостанция! Немцы ответят огнем моментально и куда убедительнее, чем на сигналы Никитиной рации.

Тем временем из будки высунулся дежурный радист и закричал:

- Радиограмма из штаба армии!

Никита вырвал из его рук листок с цифрами и помчался в штаб. Там отдал радиограмму заместителю начштаба. Было велено подождать, пока расшифруют, и, может быть, дадут ответ. По опыту Никита знал, что на это уйдет не менее получаса. И он ушел к пушкам, до которых было метров двести, доложив, конечно, куда направился.

Он никак не мог налюбоваться ловкими, спорыми действиями артиллеристов. Пушкари все были рослые, грудастые, в новеньком чистом обмундировании и хороших яловых сапогах.

«Холодно, а они в фуражках. Здоровяки, видать», - не без зависти подумал Никита.

Пушки, словно в артиллерийском парке, выставили в одну линию неподалеку друг от друга. Сняли чехлы, и Никита, поднявшись на цыпочки, заглянул в дуло. «Пожалуй, в него я влезу», - мелькнуло в голове.

- Ну что, хороша матушка? — раздалось за спиной. Никита вздрогнул от вопроса. Это был незаметно подошедший артиллерийский старшина.

- Да-а, дура так дура, — ляпнул Никита.

- Сам ты дурак, балда, дубина стоеросовая, - взбесился старшина, - глядеть на тебя, ишака, не хочу, не то, что слово молвить.

Старшине на вид было за тридцать, он служил наверняка и до войны сверхсрочником и был таковым не за армейские блага или по уговору командиров, а по совести, по искреннему расположению к хитроумию механизма пушки. Гвардейский рост, крупная голова с пышными ухоженными усами, развернутая грудь, сияющие сапоги, лучистая "пила" в петличках, весело-строгие глаза — все говорило, что это не просто служака, а мастер высшего класса.

Установив пушки, начали разгрулсать снаряды. К удивлению Никиты, их разгружали прямо на землю, в середине между двумя орудиями, чуть-чуть сзади их. Никита всегда видел, что артиллеристы рыли ячейки для пушек, ровики для снарядов, окопы с ходами сообщения. А тут все открыто. И снаряды складывали, видимо, для того, чтобы сразу носить к пушкам.

Огромными были и снаряды. Такой тяжеловато нести и вдвоем. Здесь же ставили гильзы, складывали пороховые заряды. В одно место сгрузили сразу с нескольких машин. Получилась изрядная куча. Никита с опаской подумал: «Не дай Бог, мина шарахнет в эту кучу».

Старшина, который изругал Никиту, ловко работал сам и задорно-весело покрикивал на своих подчиненных. Шутки-прибаутки так и сыпались из его белозубого рта. Артиллеристы, покряхтывая от тяжести снарядов, скалились на шутки старшины и будто не чувствовали этой тяжести. Работал не орудийный расчет, а дружная, спаянная долголетним совместным трудом артель хорошо знающих и верящих друг другу товарищей.

Скоро Никиту позвали из штаба, и он опрометью бросился туда. Получил листок с текстом шифровки, расписался и пошел на радиостанцию. Голова сама поворачивалась в сторону артиллерийской позиции, да и путь его лежал наискось, мимо пушек, вдоль того длинного полуразрушенного сарая. У артиллеристов, видимо, был перекур, они громко хохотали, собравшись кружком около старшины.

Зима уже установилась, дул чувствительный встречный ветер и пощипывал щеки. Никита втянул голову в плечи, шел сильно нагнувшись. Вдруг как будто кто-то хватанул его по затылку широченной доской. И не только по затылку: по спине, ногам, по ягодицам. Он упал лицом в мерзлую землю, первый снег лежал еще не везде...

И тут спрессованный тяжкий гул накрыл его, жесткий вихрь задрал на голову шинель, завернул гимнастерку. Никита будто и оглох, и ослеп. Какое-то время полежал неподвижно, пытаясь понять, что произошло. Сверху что-то посыпалось, по телу застучало чем-то жестким. Сбросил с головы шинель, повернул голову и в ужасе оторопел, прямо на него смотрело улыбающееся, но белое-белое лицо старшины с пышными усами. Голова ровно стояла на чистом снегу, чуть-чуть откинувшись назад. Никиту охватило полное отупение. Глаза неотрывно смотрели в это белое, улыбающееся лицо. Великим усилием заставил он себя повернуть голову к пушкам и ошалел - огромная туча дыма скрывала позиции артиллеристов, там что-то горело, ярко вспыхивали мешочки с пороховыми зарядами, слышались хлопки.

«Накаркал, накаркал, накаркал...» - суеверно забилось в голове.

Рванулся туда, к позициям, но спохватился: радиограмма! Экипаж радиостанции стоял у машины и вертел головами по сторонам.

- Дежурный радист, к аппарату! - рявкнул Никита и, вскочил в будку. Радиостанция оказалась в порядке, ровно гудел умформер, светились сигнальные лампочки. Сунул влетевшему в будку радисту шифровку, выскочил из машины, сам не зная, как и зачем, по капоту, по кабине взлетел на крышу радиостанции.

Дым на артиллерийских позициях почти развеялся ветром, но что-либо рассмотреть толком было невозможно. Опять нестерпимо потянуло туда, где он, может быть, нужен, но рассудок отошел, и Никита, зная, что без надобности не имеет права никуда уйти, замер на крыше.

И вдруг в глазах - голова старшины. Упал на крышу, скатился на землю, забился в припадке: «Гады... гады... гады!»

Конвульсивно дергались руки, ноги, корчилось тело, колотилась о землю голова. Ничего не ощущал Никита, ничего не видел и не слышал. Оторопевшие вначале товарищи навалились и придавили к земле, кто-то положил голову на колени. Плеснули в расшабахнутый рот спирту. Ожгло и образумило.

- Пустите.

Отпустили. Сел.

- Ты что, невидел взрывов? Чего ты ошалел? Тебя контузило? - посыпались недоуменные вопросы.

Видел Никита взрывы... И пострашнее: рвались эшелоны с боеприпасами, склады авиабомб, тысячетонные хранилища с авиационным бензином, когда пламя взлетало выше облаков, то было ожидаемое или предполагаемое. И без улыбающейся головы.

Ничего не ответив на недоуменные вопросы товарищей, Никита пошел к месту, где его сшибло наземь. Пересиливая себя, к голове, поднял ее на уровень глаз... Голова улыбалась. Топорщились в улыбке усы, разбегались лучики морщинок от уголков открытых глаз. Невдалеке Никита увидел ровный прямоугольный кусок фанеры, бережно положил на него голову и, лицом вперед, понес к артиллеристам. Те толпились у стены, в их группе слышался плач вперемежку с отборным матом.

Кто-то из артиллеристов увидел Никиту и толкнул соседа, тот другого, третьего, наконец, все артиллеристы повернулись к нему, глядя с ужасом и недоумением на его ношу. Потом бросились навстречу, и кто-то тихонько перенял из его рук фанеру. Словно по команде, сияли фуражки и опустились на колени.

И тогда Никита через головы артиллеристов заметил стоявшего у стены немца лет восемнадцати, если не моложе. У его ног лежала походная темно-зеленая радиостанция. Все встало на свои места. Радист-корректировщик был оставлен отступавшими гитлеровцами в складках сплющенной крыши. Он-то и наводил огонь вражеской артиллерии. Удача выпала наводчику с первого же залпа. Один из снарядов угодил в штабель боеприпасов. Детонировав, снаряды вырыли огромную воронку, полностью уничтожив весь расчет одной из пушек — он стоял кучкой вокруг любимца-старшины, покалечили две соседние пушки, ранили нескольких артиллеристов из расчетов других орудий.

Взрыв перебросил крышу на другую сторону стены и открыл немца. Тот тоже, видимо, поначалу лежал, оглушенный взрывом, с наушниками на голове. Через какое-то время немец пришел в себя и встал на ноги.

Немец! Корректировщик! — выдохнуло несколько голосов. На крик сбежались уцелевшие расчеты. Кто-то ударил немчика по зубам, кто-то звезданул по уху - из обоих ушей, изо рта потекли струйки крови.

- Что с ним будем делать?

- Расстрелять!

- Повесить!

- Живьем сжечь!

- По-английски привязать к пушке!

- Отставить! — зычно крикнул подошедший командир полка.

- Товарищ полковник! Что хотите делайте с нами, а немца не отдадим. Он наш.

Настолько решительны были голоса и лица, суровы взгляды из-под насупленных бровей, сжавшиеся в стальные пружины тела, что командир, буркнув что-то неразборчивое, ушел.

А немчуренок осмелел. Лицо его было иссиня-бледным, а из разбитого рта летело;

- Хайль Гитлер! Рус капут! - и еще что-то, видимо, ругательное.

Никита глядел на него и жалостливо думал: «Сопля ты зеленал, раздерут тебя на кусочки, и будешь знать, как хайличать».

Кто-то предложил раздеть немца догола, привязать к перекладине висевшего на проводах столба и поливать холодной водой, пока не образуется сосулька. Сказано - сделано. Полоснули финками сзади и спереди - и готов немчик, голенький, угловатый, нескладный, без обмундирования, немчуренок и вовсе выглядел пятнадцатилетним подростком. Дрожмя дрожал, а все еще хорохорился:

- Хайль Гитлер! Рус капут!

Его подвели к столбу, проводом притянули к перекладине и привязали руки. Немец стоял на цыпочках, трясся и орал свое. Притащили ведра. И пошла потеха. Бойцы наполняли ведра водой и с хохотом, прибаутками с разных сторон обливали немца. Вода леденила его тело, попадала в рот, нос, уши, ударяла в глаза. Немец захлебывался, грудь его рвалась от кашля.

- Как водичка, фриц?

- Хороша банька

- Может, тебе парку добавить?

Поливали минут десять, а лед не получался. Тогда решили живьем закопать в воронке от взрыва бомбы. Развязали, улюлюкая, пинками загнали в воронку. И тут немец убедился, что ему не миновать смерти. Он встал на колени, моляще протянул руки и что-то жалобно завопил.

- Бросать только мелкие камни, чтобы не убить сразу,- предупредил тяжелый голос.

Вокруг воронки встали сплошной стеной и начали бросать комки земли, глины, иззубренные осколки, которых валялось вокруг великое множество.

Минуты две-три немец стоял на коленях, уткнувшись лицом в землю. Градом колотили куски земли, осколки по согнутой спине, рукам, ягодицам. Осколки пробивали кожу немца до крови, и все тело покрылось густой кроваво-черной грязью. Немцу стало совсем невтерпеж, и он вскочил на ноги. Еще чаще забарабанили комки и осколки по всему телу. Мгновенно лицо тоже покрылось кровью. Он опять упал на четвереньки и пополз из воронки...

- Прекратить! - раздался чей-то грозный голос.Град камней иссяк и немец вылез наверх. Остановил потеху штабной капитан. И кто-то из артиллеристов присоединился к нему.

- Хватит, ребята, потешили душеньку.

Солдаты разбрелись от воронки. Сквозь разбитые и распухшие веки немец увидел колонку и, шатаясь, падая и снова поднимаясь, заковылял к ней. Подставил голову под трубу, а нажать рычаг не хватило силы. Нашелся-таки сердобольный боец, пустил воду. Русский человек отходчив.

Тут капитан заметил и Никиту, набросился на него и погнал с радиограммой к машине.

Много дней стояли перед глазами Никиты голова старшины-артиллериста, диверсант-немец, и долго еще мучил вопрос: «Что же с нами будет, какими мы станем, если война продлится еще год?»