Михаил АЛЛИЛУЕВ

НОЧЬ

Я возвращался из отпуска в свою воинскую часть. Сидел на автовокзале, похожем на большой чистый аквариум. День был на излёте. Последний на сегодня автобус уже ушёл, а наш - транзитный - сломался и будет отремонтирован лишь к утру. Весь зал ожидания, как собес, был наполнен пассажирами в возрасте или детьми. Сидела лишь одна молодая влюблённая парочка, но они были так поглощены друг другом, что не замечали ничего вокруг. От нечего делать я уставился за окно и смотрел на вялотекущую жизнь этого маленького городка.

Не торопясь, шли одинокие прохожие, медленно и лениво проезжали редкие машины. Нахохлились на осеннюю, промозглую погоду воробьи. Нарушая общую меланхолию, задорно протрусил наискосок через улицу дворняга - барбос с лихо закрученным хвостом. Этот хвост и торчащие уши просто не позволяли псу вести себя по-другому - только бодро и энергично. И снова за окном вечер, осень, провинциальная глушь, сельский пейзаж. Скука! Стою, смотрю...

Из переулка через большую лужу на асфальт выползает, подвывая для солидности, зелёный УАЗик и останавливается, не доезжая автобусной остановки неподалёку от автовокзала. Дверцы машины открылись, из передней выходит, опираясь на белый, свежевыструганный костыль, какой-то мужичонка в фуфайке, а сзади вылезает дюжий краснорожий прапорщик в мундире с краповы-ми петлицами. «Мундир» вразвалку, растопырив мощные руки, подходит к «фуфайке», хватает его за грудки и легко отшвыривает от машины. Затем поднимает упавший костыль и словно спичку ломает его об колено и тоже бросает в сторону лежащего в грязи недавнего своего спутника. По его энергичным жестам и мимике даже за тридцать-сорок метров разделяющих нас, понятно, что он зло матерится на мужичонку, показывает ему на наше здание автовокзала, грозит кулаком, демонстрирует в воздухе пинок под зад «фуфайке». Затем садится в машину на освободившееся переднее сидение. Но, вспомнив что-то, «мундир» вновь вылезает из машины, подходит к мужичонке, обшаривает его карманы, вытаскивает и пересчитывает деньги, плюёт с досады, наверное, потому, что мало, кладёт в свой карман. Снова «мундир» грозит увесистым кулаком мужичку, садится в УАЗик, сильно и рассерженно хлопает дверью и отваливается затылком с толстой поперечной складкой кожи на дверцу. Машина разворачивается и, медленно въехав в лужу, скрывается в переулке, увозя за собой натужное подвывание мотора.

Произошло всё довольно быстро. Я не успел разобраться, определить, кто и в чём там виноват, и стою у стеклянного витража среди таких же зевак, как и я. А вот маленькая старушка поднялась со своим внуком-подростком и шустро выбежала из нашего аквариума, подбежала к лежащему на грязном асфальте бывшему пассажиру УАЗика. Они подхватили мужичка, не боясь испачкаться, и принесли в здание вокзала.

Доносившиеся от него с самого появления на соседней лавке всхлипы и кашель я принял за плач, но потом, по его весёлым глазам, по бодрому и характерному покачиванию головой, разобрал, что мужичок всё-таки смеётся. Причём так заразительно, что и нам окружающим хочется присоединиться к этой веселухе. Ну, как будто анекдот про Василь Иваныча рассказывает. Но все мы стоим, виновато улыбаемся, поддерживаем его, а вот веселья нет, в наших напряженных улыбках недоумение, жалость, слабенькая надежда на то, что мы видели - какая то шутка. Да, весёлый мужичонка смеётся, но это скорее истерика пополам с печалью, сквозь слезы. Кто же он?

Перед нами заключенный, или, скорей всего, только что освобожденный. Это понятно по его фуфайке, на левой стороне которой, там, где у военных прикрепляются колодочки с лентами от боевых наград, пришита матерчатая табличка, а на ней написано «Ивашечкин Н. П. 6-ой отряд». А ещё - по худенькому сидорку за спиной. Правая, испачканная осенней грязью штанина у Bвашечкина пустая. Не сразу заметно, но если присмотреться, как следует, тогда понятно, что и левый рукав фуфайки тоже не содержит в своем тёплом нутре ничегошеньки. Перед нами не просто инвалид, увечный человек, а вообще, осколок от человека - грязный и смеющийся. Но смех этот нервный, невесёлый, граничащий с рыданиями, надрывный и обличающий.

И такого человека у кого-то поднялась рука ударить, обидеть, свалить наземь?

Лица наши, наконец-то, вытягиваются от удивления, возмущения поведением дюжего прапора, а затем поворачиваются в сторону уехавшего УАЗика, кулаки сжимаются, желваки на скулах перекатываются. Девчушка, только что обнимавшаяся со своим ненаглядным на лавочке, и казалось, не видевшая ничего вокруг себя, с обидой и отчаянием в голосе тихонько говорит: «И как только земля этого Видяйкина носит!» - и тоже сжимает свои маленькие кулачки.

У Ивашечкина смех и слезы стихают, он вздыхает глубоко и прерывисто и начинает оправдываться перед нами, объясняя причину своего смеха.

Он действительно, только что освободился, сактировали его, и начальник колонии приказал прапорщику отвезти Ивашечкина на автовокзал, вручил деньги на дорогу и на сутки пути. Бывший зэка так растрогался неожиданной заботой начальника, что в машине стал благодарить прапорщика и рассказывать, какая теперь у нас замечательная страна, как он чувствует себя подлинно свобод; ным и достойным человеком, уважаемой личностью, о которой беспокоится государственный чиновник в погонах - от полковника до прапорщика. Ну, прапор и осатанел от таких речей и начал ЛУПИТЬ зэка Ивашечкина ещё в машине, приговаривая: «Я покажу тебе, сука, подлинную свободу, начитался, блин, заразы всякой в газетах и возомнил себя личностью уважаемой! А ну-ка, давай сюда деньги казённые!» А Ивашечкин и тут ещё не опомнился и отказался отдать эти тридцать шесть рублей потому, что мол, они законные, честные, государственные деньги, а не подаяние какое, которого ему в сто раз больше за полчаса насыпят добрые люди, при его-то увечьях. Ну, прапор еле дождался, пока машина остановилась, вылез и наподдал Ивашечкину от души, и костылик сломал, что ему вчера только в санчасти зоновской какой-то молоденький зэк сделал.

Потому - объяснил нам Ивашечкин, он и засмеялся, что всю галиматью про государство, что он сам себе напридумывал, этот «государев человек» Видяйкин из него вытряхнул и поставил ногами на сермяжную землю. Ну, то исть, одной ногой-то. Чтоб не заносило его под облака-то, да и там, чтоб не зарывался с одним крылом,

Рассказывая всю эту историю, Ивашечкин осваивался, внимательно поглядывал на слушателей. Достал правой рукой видавший виды носовой платок и начал потихоньку оттирать грязь с левого пустого рукава фуфаечки, со штанины. Поправил выбившийся шарф, затолкал вовнутрь вывернутый с подкладкой внутренний карман, в котором похозяйничал «государев человек» Видяйкин. Потом спросил, благодаря на каждом слове, как звать бабушку и внучка. А потом уже, по отчеству обращаясь к Михайловне и тезке Кольке, ещё раз поклонился, но уже подсмеиваясь над тем, что они, точно бравый конвой, донесли его, и земли не дали коснуться ни разу, и добавил уже без шутки, глядя под скамью: «Да и лёгкий я стал, без руки-ноги».

- Как же они тебя то, сынок, за что, такого увечного и в зону вдруг? Аль убил кого? - спросила и сама испугалась своего вопроса Михайловна.

Здание вокзала было маленьким, новостей мало, и хоть стал рассказывать свою историю Ивашечкин негромко, к нему подошли с соседних лавок редкие, ожидавшие автобус пассажиры.

- Не бойтесь, Михайловна, не бойтесь, люди добрые, никаких преступлениев кровавых я не совершал, не грабил, не насильничал. В тюрьме оказался за жизнь свою нескладную. А чтоб вам понятно было, я все расскажу, коли на автобус свой до райцентра Дубовки - успею. Вы не скажете когда туда рейс? - спросил Ивашечкии и, услышав, что мы все туда едем и автобус наш, сломанный пока, только утром пойдет, успокоился и начал свой рассказ.

- Работал я тогда на азотно-туковом заводе аппаратчиком, вредности там особой не было, а за химический стаж платили хорошо. Я холостой был, только после армии пришел, дело молодое: как начнешь в обед с девками возиться на мешках из толстого полиэтилена, все забудешь. Мешков там было многие тыщи. Да и девок было много, но все одинаковыми казались, да так оно и было - косынка на лоб надвинута, респиратор только в столовой снимали - пылюка же ужасная, да селитренная. Вот и разбери её - та или не та, фигурка комбинезоном обхвачена, ладненькая, молоденькая, стройненькая - все мозги мужские упирались в штаны. Это скорей они нас выбирали из троих-то всего мужиков, а всего в бригаде двадцать человек. Как меня Люся выбрала да на себе женила - не знаю, в себя пришел, когда двоих детей уж родили.

Танюшка первая - маленькая, ласковая, хитренькая, просто прелесть какой живчик, но весь мамин. А вот Вовка - этот в меня: спокойный, обстоятельный, решительный, прямой, но простой, бесхитростный, недалекий.

Люська оказалась хозяйственной, домовитой, где надо - скандальной, где - разбитной, а то и вовсе тихонькой, забитенькой - лишь бы своё из души вытряхнуть. А потом, когда своего добьется, и замечать не будет, никто ты ей. Я поначалу радовался - ну всё для семьи выцыганит, для детей в лепешку расшибется, но достанет. Так у нас и квартирка появилась и дача и все, что надо для нормальной жизни. Вот лишь деньжат не хватало, но их всегда не хватает - я старался, сверхурочно, на праздники работал. Потом Люська пришла и говорит, что на «Синтезкаучуке» новый цех открывают, так там зарплата чуть не вполовину больше нашей, а работа такая же. Ну, я тоже для семьи рад стараться - перевелся.

Цех называется ИП-б, то есть, изопреновый каучук производит, а агрегат по порядку - шестой. Воздух там даже почище нашего, селитренного производства, зарплата и правда - побольше, а с праздничными да калымными - куда, как здорово стало. У нас уж и обстановка в квартире вся была, и на дачке домик я поставил хороший. Тогда я говорю Люське, что надо бы машину покупать, вот подкопим маленько и возьмем старенькую пока, можно битую, а потом уж и поприличней чего получится.

Ивашечкин сделал паузу, а в это время бабушка Михайловна сняла с него фуфаечку и положила на батарею, чтоб подсохла, а потом с неё грязь счистить легко. А чтоб не замерзал Николай, она достала из багажа своего небольшую подростковую болоньевую курточку, девчоночью, правда, с полосочками и цветочками, на стёганой подкладке и набросила на щуплые плечи Ивашечкина, прикрыв старенькую потертую джинсовую рубашку. Ивашечкин поправил курточку поуютнее и хотел было продолжить свой рассказ, но Михайловна с внучком своим Коленькой попросили всех отвернуться, подняли Ивашечкина, сняли с него сильно запачканные грязью брюки и запеленали его вокруг пояса зеленым байковым одеялом. Стесняясь такой заботы, Ивашечкин отказывался, благодарил, сопротивлялся даже, но никто его не слушал, и Ивашечкин смирился.

- Ты тут рассказывай, а я пойду в туалете брючишки твои простирну, - сказала и ушла Михайловна. А Ивашечкин продолжал, уже больше обращаясь к Коленьке, ко мне и другим, сидевшим вокруг него пассажирам.

- И тут кончилась моя нормальная человеческая жизнь. Я деньг в дом, Люська - из дому. Я за грибами в лес - три мешка опят приволок - она баночку литровенку закатала, а остальное - подругам, грит, раздала. Я на рыбалку с товарищем - две ванны сороги припер, одну ванну засолил, вторую с грехом пополам продал - от милиции да торговых инспекторов по рынку бегал, деньги домой принес - она купила сорочку да капроновы трусы себе, красненьки да прозрачны, что там всё видать, ну, ток налево ходить. Тогда я взъерепенился, поддал ей, она к маме ушла. Танюшку с собой забрала, а Вовку к моей матери - мои-то родители в частном секторе неподалеку жили - завела и ушла.

Вовке чего, ему в первый класс тока осенью идти, а пока лето - гуляй, а Танюшка уже в третий класс перешла, понимает всё, переживает.

Я сунулся в шкатулку, а она все деньги с книжки поснимала, побрякушки свои золотые прихватила. Я - на стару работу - на азотно-туковый пошел поспрашать, а мне там говорят, что с мастером уж с полгода, как Люся моя спуталась. Глянул на энтого мастера - сморчок лысый, старше меня на пять лет, разведенный, алименты платит. Куда баба смотрит, не знаю. Пытался говорить, урезонивать, не слушает моя Люсенька: любовь, грит, у нас настоящая, не то, что с тобой на мешке селитры не то меня, не то другу какую без разбору в распираторе за две минуты в обеденный перерыв отоваривал. Ах, ты думаю зараза, такая ... а ить, с другой стороны - правильно говорит. Не то я их разбирал? Как с армии пришел, попал в малину, все мысли в трусах были. Дети быстро получались, а очаг семейный так и не сложился, тепла в доме не было.

Разошлись.

В суд сходили: тама не задумываясь, без волокиты, как в жил-конторе: «Спору о детях нету? Имущество сами поделите, идите отсель», - вот и весь наш суд советский. Не до нас было этому здоровенному детине-судье - звали его еще, как писателя - Федор Михайлович. По глазам видать, расстроился, что никто у него ничего не просит. А только нам от него ничо не надотъ, своими бедами головы заняты.

Все б ничо, детей жалко. Танюшка грустная стала, была егоза, голосок звонкий, лицо красивое, породистое, с висков как бы приплюснутое - это в Люську, а тут даже волосенки тусклые стали, закис ребенок. А Вовка у моей матери в дому в частном за лето вовсе потерялся, так-то был увалень, а тут с ребятами в футбол не играет, со мной на рыбалку придет - в лодку не садится, грит, боюсь, я с берега карасиков половлю. Да и я стал попивать, как следует.

Ну, как же - была семья, какая никакая, а тут лысый гнида пришел со своей любовью и всех под корень свел. Одна тока довольна осталась, в красных трусах. Скок раз бывало, подопью, приду к ихому дому и жду их, кого все равно - ток попадись. Пожду-пожду, плюну, да уйду. А не нужна мне ни месть на них, ни жизнь прежняя с женой нелюбимой. И ладной и фигуристой ещё, а постылой и скучной. Правильно она сделала, что ушла. Ток детей поуродовали: оба растут теперь несчастные, без живульки в глазах.

Ивашечкин вздохнул глубоко, мы увидели, что и в его глазах, в воспоминания повернутых, нет той самой «живульки».

За стеклами нашего аквариума-вокзала совсем стемнело, только два уличных фонаря раскачивали свои желтые слезы на ветру. Толстая пассажирка Валя с дочкой сходили на разведку к шоферу и сказали, что раньше, чем к утру всё-таки не поедем и, достав свой широкий чемодан, поставили его перед Ивашечкиным, и объявили всем приглашение на ужин, но с условием, что историю Ивашечкин дорасскажет после еды. Благо времени у нас было впереди много - целая ночь.

На газетную скатерть изо всех сумок стали выкладываться простая дорожная снедь - яйца, хлеб, лук, соленые помидоры, немного колбаски. Михаловна вышла из туалета, встряхнула свежевыстиранные брюки и разложила их на батарее, а потом уже с уголочка тоже пристроилась к общему застолью, приобщив и свой маленький сверток ужина.

Простой домашней пищи Ивашечкин не ел давненько, по глазам это было видно, но природный такт и стеснительность не позволяли попросить его с нашего общего стола ничегошеньки. И за каждый поданный ему кусочек Николай долго и искренне благодарил, кланяясь и головой, и всем телом. Лишь, когда Валя развернула для всех большой полиэтиленовый пакет, в котором лежали переложенные смородиновым листом и хреном, килограмма полтора малосольных огурчиков, Ивашечкин не вытерпел и тихим голосом попросил, чтобы Валина дочка подала ему «во-он того, зелененького мерзавчика», - и мы все заулыбались точному наименованию овоща. Михайловна с внучком скромно поели из своих запасов вареных вкрутую яиц, и достали большой двухлитровый китайский термос с чаем. Угощали ароматным чаем всех, щедро, от души. Чай был с мятой, чабрецом - понравился всем, но цветистее всех нахваливал чай опять же Ивашечкин, сказал, что даже китайские мандарины такую вкуснотищу только по большим праздникам пьют, как, например: коронация династии Бздынь, или освобождение из тюрьмы святого Николы угодника. Все улыбались шутке, радовались чаю и хорошей компании.

После еды из очередного своего кармашка Ивашечкин достал носовой платок, третий или четвертый по счету, и попросил Валину дочку намочить его под краном, а затем - влажным уже - утерся с наслаждением.

На лавке, спинкой придвинутой к спине моей лавки, сидела пожилая женщина в широкой синей болоньевой куртке, на крупном мясистом носу едва удерживались коричневой пластмассы очки-велосипед (правильное название такой оправы я с детства помню -пантаскоп), а сама она видимо весь Ивашечкин рассказ слышала, но занята была вязанием на спицах чего-то лимонно-зеленоватого. В нашей трапезе она участия не принимала, но как только ужин наш закончился, повернулась вполоборота к Ивашечкину и спросила: «А где же тебя так покалечило, в аварии какой?»

Ивашечкин уже и сам хотел бы продолжить свой рассказ, но деликатно помалкивал, ожидая такой просьбы или предлога. По нему было видно, что ему надо выговорится, сон его сегодня не сломит. И он с воодушевлением продолжил.

- Да, случилась вся эта беда-авария на заводе нашем. Только с чего всё началось, никто точно так и не установил - это они мне потом в протоколе так и написали. Кто-то задвижку не докрутил или бракованная она была, но стала травить помаленьку, соседний фланец сорвало, весь реагент в котел пошел. Там давление позашкалило, газоспасатель прибежал, да что-то не то сделал, что надо было: установка-то совсем новая была, необъезженная.

Он сам первый и погиб, котел весь разорвало к чертовой матери, крышку восьмитонную метров на тридцать подбросило, все трубопроводы порвало, и ещё нас - двух аппаратчиков - задавило обломками, арматурой, расчалками, двутаврами, крепежом. Напарника моего всего на полметра ниже меня бросило, а там щёлочью залило насмерть. А меня взрывной волной отшвырнуло подальше и свалило наземь. Руку левую сразу отсекло талевой балкой, это я видел - она прямо мне в грудь падала, а потом, в самый последний момент отвернула и в плечо воткнулась, кость перерубила и меня, как бабочку из коллекции к полу бетонному пригвоздила. Вот тогда уж я только сознание и потерял.

А как да чем мне ногу правую размозжило, и потом уже в больнице её отрезали, этого я ничего не знал, пока в себя не пришел. Мне-то показалось, что без сознания несколько минут пробыл всего, и сразу очнулся.

Глаза приоткрываю - мать сидит, плачет, на меня не смотрит, медсестре рассказывает, как она мужа похоронила.

Кино, думаю, или книжку какую рассказывает жалостную, с мужем ее, то есть с отцом-то моим, мы только что, утром вот - завтракали.

Это уж потом оказалось, я одиннадцать дней без сознания пролежал, а за это время отец от четвертого инфаркта помер, мать его похоронила да от таких радостей тоже слегла, в соседнем отделении под капельницами отдыхала. А еще мать рассказала медсестре-то, что жена моя ненаглядная - Люся в квартиру нашу въехала со своим лысым мастером и с дочкой Танюшкой, а Вовку в интернат сдала. Грит, он весь в ивашечкинскую породу, не мои. Как будто не она родила, а я в подоле принес. Это всё мать медсестре рассказывала, думая, что я не слышу ничего.

Так что, первое слово после того, как в себя пришел да услышал этот материн рассказ - было соленое, матерное. Но они - мать с медсестрой - так обрадовались, как будто «Господи, благослови!» услышали. Волновались как, мол, я приходить в себя буду, а я ничо, быстро от злости, наверное, оклемался, зажило все, как на собаке. Стали протезы делать, чтоб хоть вид какой создать: руку так, бутафорскую привесили - там даже сустава ключичного не осталось, а ногу долго мастырили - от бедра там сантиметров восемь осталось - сидеть можно, а стоять совсем не на чем - за пояс брюк ногу железную цепляю, а культю к костылику приталиваю.

Жить я стал в материном доме, из квартиры Люськиной я потребовал, чтоб инструменты, книжки и один телевизор привезли, Ну ещё одёжу какую, и всё. Остальное дочке оставил. Мне ничего не надо. Пенсию на заводе дали повышенную, группу инвалидности - первую, креслокаталку германскую купили, стал по дому ездить да во дворе шкандыбать. А мать уж старенькая у меня - семьдесят пять ей - слегла с раком больницу, в радиологию, а потом на химиотерапию.

Ну, я дома один, магазин продовольственный под боком - сто тридцать два шага - шестьдесят шесть побольше - эт здоровой ногой, а ещё шестьдесят шесть поменьше - эт уже протезом. Вовка в реабилитационном центре для детей инвалидов - две остановки в центр города от продовольственного магазина нашего, прям по улице Ленина. Один раз в среду и два раза по субботам и воскресеньям прибегал на час-другой. Все по дедушке скучал, а мою немочь не замечал. У них там школа в центре-то была, он уже в первый класс ходить стал. Ну, думаю, мать, дай то Бог, пролечится, поднимется чуток, и во второй класс уже в дом Вовку заберём. Наладится всё!

Тут с завода приходили профкомовские, машину сулили выделить, как инвалиду первой группы да ещё по трудовому увечью.

И тут, на тебе! Приходит нянька из реабилитационного центра и вызывает меня туда к директрисе насчет сына поговорить. Я аккумулятор на коляске зарядил, протез и костыль в сумку кинул, и поехал. Еле добрался туда - расстояние небольшое, метров семьсот, но два подъёма затяжных, нехороших было.

Коляску у подъезда оставил, протез прицепил, костылик в руку, поднялся на первый этаж, сказал, кто я такой, попросил, чтобы за директрисой сходили. Возвращаются, она, грит, пусть в кабинет поднимается, на второй этаж, а когда ее совещание закончится, она освободится и уделит мне время. Я няньке протез свой показал, костыликом по нему постучал, грю, вы чо там, какой второй этаж?

Привели её - директрису-то - ко мне на первый этаж. Оторвали от важных дел. Представительная такая, в халате белом накрахмаленном, фамилия, грит, у меня Иванова, а вокруг губ следы от борща. Ну, и, не разговаривая особенно-то, сразу требование стала выдвигать, чтобы я сына забирал, он, мол, не инвалид никакой, а место тут занимает чужое, из-за него они план не выполняют по показателям каким-то там. А то, что я инвалид - эт её не касается, а не то, она лишит меня родительских прав и отправит Вовку в Октябрьский детдом для умственно отсталых детей.

Я - просить её: погоди, мол, мил человек, мать-то моя с раковой болезнью в стационаре лежит, ей ещё месяца полтора, а там уж весна, дай год учебный пацану закончить, первый класс ведь, а к лету мы его и заберём.

А она разошлась, говорит, мать твоя старая, раком болеет, такие не выживают. А что, грит, если Вовка в центре реабилитационном повесится оттого, что беды на семью вашу пообвалились, да ещё бабушка родная представится вот-вот, кто тогда отвечать будет за этот, как его, суицид детский, что ли?

Я ей опять - погоди хоронить-то человека живого, а она мне забирай и всё. Ну, я психанул тогда, сказал, чтоб сейчас же пацана собрала, а сама тут оставалась детей увечных обворовывать и объедать, и сказал, чтобы харю свою поганую вытерла от борща, что у детей украла, и на глаза мне не попадалась. Ну, там - костылём пригрозил.

Она вроде, как испугалась, борщ со рта своего вытерла ладошкой, как девка деревенская, и убежала, педагог наш выдающийся, через пятнадцать минут Вовку с вещами отдали. Мы с ним домой уехали.

Документы Вовкины потом уже та же нянька из реабилитационного центра принесла, но в школу мы решили Вовку в этом году не отдавать. Надо одеть, обуть его, чтобы к бабушке в больницу походил, да и мне помог домишко-то наш подлатать.

Я верстак себе повыше сделал, табуретку высокую, чтоб протез не одевать, а рука моя правая работу и плотницкую, и слесарную знает. По переулку через два дома от нас похоронное бюро - там ребята знакомые - гробовщики, они мне брус какой, или доску выстрогают по моей мерке, а Вовка притащит. Так мы с ним чуть не полдома перебрали: коробки, двери, подоконники, перила, крыльцо.

Вовка помогал мне, что тебе, подмастерье настоящий, поддержит, замерит, даже карандаш за ухо пихать начал - это верная примета: настоящий мастер растёт!

Мама на поправку пошла, не послушалась педагога Иванову, домой пришла, одолела рак, а у нас порядок - полный, даже скалки и колотушки новые из карагача сделанные - свежей древесиной сияют. Ток порядка чуток не хватало без женских рук-то, да по щам-супам наголодались. Так поесть - всегда было чего, но сухомятка всё, да каши-макароны надоели. Мамка подключилась - у нас не жизнь - лафа началась.

В мае профкомовские ребята с завода пришли, извещение на машину мне принесли - да не на инвалидскую коляску какую, а на «Запорожец» сорокасильный! В область пришлось три раза с ними ездить, чтобы управление подогнали мне под правую руку да под левую ногу, а права водительские у меня уже были. В саду нашем две яблони вырубили, и гараж металлический поставили - это всё профком заводской хлопотал, спасибо им - не бросили, как для себя сделали, машину щебня подсыпали, я даже не ходил никуда, они всё, молодцы.

К концу лета собирались Вовку в школу нарядить, а тут в июле приходит повестка в суд. На лишение родительских прав. Дорого мне борщ на губах госпожи педагога Ивановой обошёлся. Понаписали такое, что я и не ожидал: и, что я сына малолетнего эксплуатирую, за досками к гробовщикам посылаю, и что воспитанием не занимаюсь, и не кормлю, и в школу не пускаю, антиобщественный образ жизни веду, газет не выписываю, спиртным злоупотребляю. Наворотили от души.

Про Люську, правда, ни слова: как не было никогда у сына моего матери. Моя мама к ней пошла, разузнать, может, она это организовала. Та даже не знает, сидит в декрете, пупок - от лысого своего - на нос лезет, никуда не пойду, грит, ни в суд, ни в комиссию какую несовершеннолетнюю. И то хорошо, что не она это дело наладила, не враг она мне, а суд, думал, мне не страшен.

Ничего такого, что там написано, я не делал, не виноват, думал, разберутся. Второй раз я наше правосудие увидел. Судьиха маленькая, чёренькая, злющая, ядовитая, Герасимова - фамилия её.

Весь день, пока суд шел, года неправильно называла - двухтысячно первый или однатысячно девятьсот девяносто девятый. Родом видать из глухомани, а никто не поправляет, боится: себе дороже будет. Да и я не поправил тоже, постеснялся, струсил - не знаю. Привыкли мы холуйствовать, кланяться.

Меня и маму мою слушать не стали, всё из отдела семьи разворотистая да говорливая баба там рассказывала сказки про нас, да няньку из реабилитационного центра, как шавку из подворотни выпускали. Это потом уж эта нянька - соседка потихохонь-ку подошла ко мне, повинилась и рассказала, что педагог Иванова её уволить грозила, если она не добьётся лишения меня родительских прав, а главное сестру свою подключила, а она вместе с судьихои Герасимовой в школе ещё училась.

Лишили меня прав родительских - легко, судьбы человеческие им калечить - что семечки лязгать.

Ивашечкин задумался, замолчал, потупив взор свой, как будто заглянул в свое прошлое, но увидел там не то, что произошло с ним тогдашним, а всю ту картину его жизни с высоты его сегодняшнего опыта. И ужаснулся. И задумался.

А для нас это был не рассказ за жизнь, не история, не давно минувшее, а сейчас только что произошедшее, нестерпимо неправильное, возмутительное, несправедливое, противоестественное. Как с Видяйкиным.

- Да не может быть такого незаконного решения! Вернее, я хочу сказать, что оно, конечно, может при каких-то обстоятельствах случиться, но должно быть тут же обжаловано, опротестовано, пересмотрено, отменено. Ну, были же там какие-нибудь адвокаты, прокуроры, присяжные заседатели? Чего же они молчали? - мне не терпелось выразить свое возмущение, но меня перебила Михайловна.

- Э-э, мил человек, в наших судах и не такое бывает. У нас вон, с внучиком Коленькой ... Да ладно, чего уж там. - Бабушка всхлипнула коротенько, но тут же взяла себя в руки и добавила, - Но вот в том, что писать наверх надо - это ты прав. В верховный суд в прокуратуру, в министерство, в права человека, в газеты, на телевидение. Пиши, Коля, не переставай, на то тебе Господь Бог правую руку-то и пожалел, оставил.

Толстая Валя тоже поддержала Михайловну

- Не давать им покою, этим чиновникам проклятым, это же целый клан образовался в стране нашей в последнее время - всякие отделы семьи, комитеты, опекунские советы, центры, подотделы администраций - и все занимаются неблагополучными семьями и детьми, А благополучным пособие - пять раз на автобусе проехать, насмешка какая-то. Для них - чем хуже - тем лучше. Чем больше сирот и беспризорников в стране, тем больше денег выделяют из бюджета, а уж как пожировать на эти деньги, такие тетки знают без нас. И прикрываясь сиротинками и беспризорниками, стригут денежки - на приемные семьи, на семейные детские дома, на помощь малообеспеченным семьям и тому подобное. Ну, и себя, само собой, не обижают; штаты раздули, кабинеты понастроили, зарплаты ого-гошеньки какие, телефоны, машины. Ну, скажи, кому в голову придет от таких кормушек отрываться? Кому уж и надо помочь воспитывать детей - так это порядочным родителям, чтобы не возникали проблемные семьи, не появлялись сироты при живых родителях. А эти тетки только контролируют, надзирают и ничего доброго не делают. Все государство на шее народной сидит - и армия, и милиция, и суды наши, а эти - и вовсе раковая опухоль в теле государства. Ну, мозгов у правительства нет - будешь опухоль кормить.

Ивашечкин почувствовал нашу поддержку и, очнувшись от своих воспоминаний, сказал.

- Никаких адвокатов там не было, а идти к ним в адвокатуру у меня никаких денег не хватило бы, прокурорша такая сявка, мелкая была - лет двадцать, не больше, так она в десны целовалась с судьихой, что ожидать от неё - справедливости? Ездить в область и смотреть на таких же судьих да прокуроров я не захотел, Через судьбу, через увечья свои, через истую правду - и унижаться, не стал. Обиделся я на государство наше, на страну такую - бестолковую и невнимательную к своим гражданам, только собой занимающуюся.

- Чего мне оставалось делать? Что у меня осталось в жизни - одна нога, одна рука, одна глотка и один «Запорожец». Сына отняли, а мать - старуха меня не удержит, да и другие у неё заботы. А остались мне две веселые надобности - попил и покатался. Поначалу за город выезжал, на рыбалку, а какая рыбалка там, если стакан есть всегда, а удочку да наживку забыл взять. А потом и по городу...

В общем, полгода - как в тумане пролетели: высох, спился, совершил две аварии. Благо, что «Запорожец» - крепкая машина, да никого насмерть не сбил. Но уже и год условного мне дали, и испытательный срок, и штраф.

А тут уж почуял я жилку одну сволочную, что такому увечному — мне же ничего не грозит. И милиция останавливает - я им рукав пустой показываю и спрашиваю, не хотят ли и брючину пустую потрогать? Они меня сразу отпускают и друг дружке рассказывают, какого водилу они видели и не советуют останавливать, даже если и подшофе маленько. Этим положением другие всю жизнь пользуются, да и я втягиваться начал: чтоб все меня жалели. Я подметил, что у любого человека, которому надо ко мне прикоснуться, не то боязнь какая, не то брезгливость появляется. А я же могу воспользоваться этим, обернуть в свою пользу. Это - как наркотик какой.

Не действует он только тогда, когда тебя по-настоящему жалеют. Это вон, как Михайловна с Коленькой - не боялись, не брезговали, а взаправду спасали, от зла обороняли. Вот перед ними никогда притворяться не станешь, они эту ложь и притворство наскрозь видят. Перед другими какими, можно было эту камедь и поломать. Но не захватил меня этот наркотик, случай помог.

Тут полгода или месяцев восемь прошло, я третий раз в аварию попал. И показалось мне, будто эту аварию сын видел. Проходила группа детишек куда-то, за ручки держались, с воспитательницей по тротуару шли. Я на «Запоре» своем под КАМАЗ влетел легонечко, а сын вроде как рванулся, увидел, что не повредился я в аварии, и отвернулся. Будто не знает меня, стыдно ему стало признать перед товарищами, что отец у него такой вот - пьяный да лихой, и ушёл со своим классом. А может, мне просто почудилось это. На другой день повесил объявление, два крыла заменил на машинке своей, покрасил, почистил и продал.

На суд за тот случай с КАМАЗом, уже месяца через три я уже другой пришёл, в душе другой. На костылях, мать поддерживала. Фуфаечку одел новенькую. А нутро другое, стыд перед сыном-сиротой переломил меня и на жизнь уж по-новому заставил взглянуть. Может, оно мне и помогло тогда, да и до сих пор, как уровень держит.

Пока на скамью подсудимых садился, потихоньку посматривал, какое впечатление произведет мой полуразобранный вид на судью. Я уж теперь по судьям-то специалист стал! Ничего, поморщился немного. Молодой судья, полненький, усатый, Разумов - фамилия у него. Потом прочитал всё в деле, поспрашивал и вижу, не знает он, что со мной делать: условные и испытательные у меня уже были, а безусловную тюрьму у него рука не подымается дать. И так он крутил, и сяк. Вижу, ему сейчас приговор выносить надо: взять под стражу из зала суда, а кто меня такого брать будет, и как? На руки что ли? Тогда он решил в областной суд позвонить, посоветоваться. Грит, выйдите все в коридор. А я отказываюсь из кабинета его выходить, грю, протез не смогу одеть, разговаривай при мне, не стесняйся.

Он всех остальных тогда выгнал, набрал областной суд и спрашивает у начальства, прям при мне, как при покойнике, не подбирая слов поприличнее, а мне - грит, слушай, сам заработал. И как он меня только не назвал - и огрызок от человека, и фитюлька, и сказал, что я из кабинета у него выползу прямо в тюрьму. Но вижу, что за этими грубыми словами, за позой этой, он только прячется, а на самом деле мучается, переживает, ищет возможность, как не посадить меня. Грит потом-то уже, я же спать не смогу, я же, грит, не последняя скотина. А тот областной начальник грит, - я же его слышу в трубке-то, - не разводи слюни, сажай его. Молодой ещё, грит, законы подправлять. А ещё сказал фразу, какую я понять тогда не мог - закон мудрее, грит, нас с тобой - исполняй. Мой судья тогда сдался и спрашивает, ну хоть что-нибудь я могу сделать в этой ситуации. Тогда и областной его начальник смягчился и грит, а ты его до вступления приговора в законную силу под стражу не бери, пусть погуляет ещё недельку - другую. Ну, огласил он приговор при всех - год лишения свободы. Опять всех - за дверь, остался со мной один на один и научил, как поступать дальше. Человек - этот судья Разумов оказался, а не скотина чиновничья, бездушная.

Как и научили, слава Богу, я через десять дней протезы спрятал в гараже, оделся в старенькую фуфаечку и к концу рабочего дня попросил друга своего, чтобы он меня к дверям райотдела милиции привёз и быстро уехал. Я заполз в двери, протягиваю им паспорт свой и приговор с печатями - берите меня под стражу, как написано в приговоре. Те сначала - орать на меня, выгонять, потом стали звонить в прокуратуру, потом к судье этому Разумову, ну, какой приговор выносил? А тот железным голосов выговаривает им - исполняйте решение суда и всё. Дежурный милиционер возмущается, как исполнять-то, как брать-то? А судья отвечает, берите на руки и несите в кутузку.

Ну, им делать нечего, подхватили меня, принесли на нары, многими задницами истёртые, потом зековским политые, кровью окропленные, навеки прокуренные. А через час всю службу свою бросили, машину нашли и в изолятор отвезли, избавились. Там тоже такая же картина, орут, ругаются, потом самого молодого и безответного милиционеришку заставляют меня на руки взять и в камеру снести. Тот сопротивляется, обходит меня, как прокажённого, но потом, не дыша, хватает и несёт бегом - умора!

Этой же ночью мне спать не дали, таскали фотографироваться, отпечатки пальцев брать, медсестру среди ночи поднимали, и изолятор привозили описывать тело моё да увечья мои, а утром уже с сидорком за спиной в автозак погрузили и, не смотря на то, что суббота - выходной - увезли в областной централ.

Тама, в области-то, хоть и поспокойней, видать и не такое у них бывало, но тоже суток не продержали - как скорый литерный поезд промчался я по карантинам, кабинетам, боксам, прививкам, фельдшерам, секреткам, и в понедельник с утра уже в нашей колонии - здешней был.

Сегодня вторник - два дня неполных меня тут продержали, врачи собрались, спецчасть, ДГШК и другие там начальники - акт составили: освободить за невозможностью отбывания наказания в условиях колонии общего режима.

А дальше-то, вы видели все - прапор Видяйкин обласкал, народ приютил, спасибо вам, люди добрые! Отремонтируют ваш автобус, посадите меня с собой, и кончатся мои весёлые приключения - жизнь начнётся, - Ивашечкин задумался и говорил не мне. Не для чужого уха, а давал какое-то торжественное обещание, почти клятву самому себе.

- Войну я устрою всем, разнесу по кочкам, своего - добьюсь. Значит, есть в нашей стране законы, которые умней и добрей судей, прокуроров и милиционеров? Значит, есть среди сволочей и подонков в нашей карательной системе и нормальные люди, которые по необходимости, от имени государства гадость сделав, спать по ночам не могут? Значит, можно их уговорить, заставить лицом к человеку повернуться и принять самое доброе участие в его судьбе, а не такое, чтоб ему больней было? За эти несколько дней, что мне спать не давали, а судьбу мою устраивали, я многое передумал и решил для себя: пить не буду нисколько - это ни к чему, да и вредно. Жить мне есть для кого - мать-старуха слабенькая, а я ей помогу, у меня сил много. А ещё Вовку надо человеком воспитать - порядочным, умным, трудолюбивым, не паразитом, как его всякие Ивановы норовят сделать, а при этом и обобрать, обидев сироту. У меня дел непочатый край!

Мы с Ивашечкиным глянули по сторонам и увидели, что кроме нас все заснули, лишь боролась со сном Михайловна да за спиной моей стучала спицами под очками-пантаскопом, сидевшая вполоборота соседка.

- Давай и мы прикорнем чуток, а то я уже неделю поспать путем не могу, - сказал Ивашечкин, и мы, подложив под голову вместо подушки мягкий кулак, заснули - я под своей шинелькой, а Ивашечкин накрылся детский курточкой и высохшей, очищенной толстой Валей, фуфаечкой.

Часов в пять я встал по своей домашней привычке - у меня на востоке родины - уже утро. Пока все спали, я сходил на место «высадки» Ивашечкина из УАЗика, подобрал сломанный костылик этого Божьего человека, сходил в лесок и выстругал к нему сломанную палку. Зашел к водителю автобуса, который уже закончил ремонт автобуса и даже прикорнул часок. Теперь он уже собирался в путь.

И в автовокзале все уже проснулись, завтракали. Ивашечкину купили на наш автобус билет, благо он льготный, скинулись все по троячку-пятёрке. Соседка в очках-пантаскопах передала Ивашечкину лимонно-зеленый шерстяной носок - оказывается, она его и вязала всю ночь. Радости Ивашечкина не было конца, он сразу надел носок, свежевыстиранные и не до конца просохшие брюки, и даже заправил в новый носок штанину, чтоб видно было обновку. Долго благодарил очки-пантаскоп. Надел отчищенную фуфаечку, оторвав от неё зэковскую табличку с именем, отчеством и номером отряда.

Опираясь на свежевыструганный костылик, Ивашечкин первым поковылял к автобусу, а следом шли Михайловна с внучеком Коленькой, толстая Валя с дочкой, соседка в очках, имени которой мы так и не узнали, и другие пассажиры.

Шагал Николай Ивашечкин своей здоровой ногой - уверенно, широко, щурясь на небо, которому только предстояло поднять рассвет.