Марина ШЛЯПИНА

ЖИЗНЬ ЗА ВИНСЕНТА

После того, как мне исполнилось тридцать семь лет, мой образ жизни стал каким-то "загробным". Тягостное ощущение, которое сопутствовало этому периоду, продолжалось несколько месяцев. Я просыпалась или слишком рано, или слишком поздно и одинаково не хотелось вставать и продолжать привычные дела. Настолько привычные, что они уже не представлялись чем-то однажды и довольно случайно выбранными из тысячи возможных, но единственно верными, предназначенными для меня и освященными продолжительностью их существования. Путь, который стал в конце концов моим, не представлялся все же предназначенным именно мне или, если быть еще откровеннее, совершенно моим, или даже в основном моим. Особенно сильно я стала подозревать свою энергичность, ту силу, с которой я добивалась самоутверждения. Чтобы казаться убедительнее, я напористо произносила фразы, в истинности которых сомневалась тут же, но про себя. Но слова, сказанные так определенно придавали мне имидж вполне законченный, маска удавалась и постепенно становилась частью меня самой. Последовательно совершались следующие шаги в этом направлении, и вот я оказалась здесь и сейчас. Активная целеустремленная женщина, которая почти добилась "того, что ей нужно". Вот это "почти" и вызывало главное сомнение - не добилась, потому что еще не сделала окончательное победное усилие или потому, что вообще шла не тем путем? И это "почти" представлялось спасительным намеком на последний шанс отказаться от выбранной цели и найти другую, настоящую.

Я проводила недели на диване, слонялась по комнатам, пила чай. Из дома почти не выходила, даже если многочисленные звонки взывали к немедленному действию. Без всякой на то необходимости лежала в ванной часами. Какая-то неуловимая мысль блуждала сама по себе в глубинах мозга и не могла всплыть на поверхность. Иногда я все же срывалась и неслась улаживать остановившиеся дела, но по ночам мне становилось до отчаяния тоскливо, нестерпимо гадко. Какие-то незначительные эпизоды из прошлого преследовали с угрожающей настойчивостью, как загадки сфинкса, не разгаданные и поэтому предвещавшие смерть.

Смерть! Именно смерть вывела меня из этого состояния. Смерть Ван Гога. Эта мысль вдруг заставила меня проснуться и вывела из состояния затянувшейся душевной летаргии. Ван Гог умер в тридцать семь лет. У немцев есть пословица "Вот такой человек живет, а Шиллер должен был умереть". Я была жива, а божественный, измученный человеческим непониманием и ограниченностью, Винсент в это время уже не выдержал этой бесконечной напряженности выживания и умер. За свои тридцать семь лет он прожил три жизни - был продавцом картин, проповедником для бедных людей и художником, каждой из которых он отдавался до конца, до последнего трепещущего нейрона уходя в выбранную роль. Или не роль. И вот он ушел в четвертое измерение. Кому бы помешало, если бы остался жив? Людям? - нет, наоборот, кое-кому он очень нравился, а брат его Тео так вообще жить без него не захотел. Ему самому? - его болезнь, конечно, была выматывающей, но он нашел свое отношение к ней, сохраняющее его как здравого человека. А он был здрав! Припадки не входили в его жизнь, как нечто, что меняло ее сердцевину. Он старался вообще не вспоминать болезнь, если она его не застигала врасплох. Да, вот что все же было не хорошо. Именно это врасплох. Сохраняя свой разум, он не допускал болезнь в мозг, а сразу вытеснял ее, не давая ей пустить там обширно корни. И она набрасывалась на него внезапно, когда он не ждал ее, не был готов к встрече.

Неблагодарны рассуждения на тему, "что было бы, если бы... ", но этот случай с Ван Гогом как будто приподнимал занавес над моей собственной томительной жизнью и само собой получилось, что я стала думать о возможности продолжения жизни художника, если бы он остался жив после смертельного выстрела в живот. К этому времени он создал все свои произведения, которые сделают его позже знаменитым. Не было необходимости писать дальше, пытаясь пробить стену равнодушия и отчуждения. Он бы, конечно, все равно писал, иначе бы он перестал быть Ван Гогом. Да, именно, если бы он перестал быть Ван Гогом, неистовым и фанатичным. А стал бы вслед за художником кем-нибудь другим, как когда-то перестал быть продавцом или проповедником. Можно было бы возразить, что прежнее для него действительно было ролями, а вот быть художником - его настоящее призвание. Кто знает, кто знает. В письмах к Тео он признавался, что он неудачник, что признанным художником ему не стать. Он все же искал удачу, надеялся на успех при жизни. А если бы он окончательно утвердился, что рассчитывать на это действительно не стоит, то при наличии немногих сил не решился бы он хотя бы на бездействие? Ибо и на бездействие нужны силы и тем более, если человек по природе энергичен и деятелен. И все же, предположим, жизнь его доконала, вымотала, выжала всего как лимон, и вот "рок-н-ролл мертв, а я еще нет". Он просто мог бы сидеть и ждать либо интереса к своим работам и лавров или просто ничего не ждать, а влачиться по жизни как осенний листок. Он бы не перестал быть автором своих картин, и успех его бы догнал. Или не догнал, что бы уже было все равно. А жизнь, воспринимаемая с другой пассивной, созерцательной стороны, возможно, смогла бы его заново напитать собой. Он бы спокойно смотрел на своих друзей, их героические потуги посрамить академистов и стать в искусстве первыми, смотрел бы на своего несчастного брата и его не менее героическую попытку создать семью и стать добропорядочным буржуа. Он бы смотрел и ничего не испытывал, ни радости, ни горя, ни ярких чувств, ни боли, ни желаний, - нирвана без мыслей, без слов, без снов, без образов. Бедняга к этому был готов: именно мощное душевное и мыслительное напряжение в результате может дать скачок в противоположность - в расслабленность, в бездействие, в покой, в остановку человеческих усилий и начало работы Бога в человеке. Он сделал все, чтобы приблизиться к Небу, - теперь Небо само спустится к нему. В свое время он был слишком страстным проповедником, слишком сильно желающим помочь людям стать немного счастливее. Увы, это оказалось не по плечу и не потому, что не хватило желания и веры (прихожане считали его Христом), но можно ли сделать людей счастливыми вопреки их желанию или вопреки их представлению о счастье, которое и не счастье вовсе, а прозябание. Но теперь он мог стать не проповедником, но молчаливым святым.

И мне пришла в голову странная на первый взгляд мысль, а что если я проживу эту предполагаемую жизнь Винсента после смерти, загробную ее часть, вместо него? Пускай это попахивает шизофренией, но именно эта идея стряхнула тяжелую сомнамбулию. Я вдруг всей кожей почувствовала освежающее дыхание нового образа жизни. Как будто бы и я умерла, вознеслась на небо и смотрю на свою жизнь откуда-то с облака. Слов не слышно, не видно подробностей, мелочи всякие не заметны - так, передвигается какой-то муравей несуетно. За свою жизнь я, положим, не сделала всего того, чего нагромоздил Ван Гог, но с то же горячностью и одержимостью ковала образ другого мира. Камни разбросаны, наступила пора собирать их или ждать, что зубы дракона взойдут. Кажется, я уже начинала к тому времени подозревать, что мои семена могут прорасти чем-то иным, а не райскими цветами. Но ни в чем я не была уверена к этому моменту. И для меня все это уже не имело значения. Важно было, что жизнь продолжалась, но уже под другим зодиакальным созвездием. Ночное небо повернулось другой стороной, что от меня не зависело, а зависело, принять мне новый этап или не принять его, делать вид, что все, как всегда и по-прежнему или не делать этого вида. Я не буду взрывать мосты, - со временем они сами обрушатся, не буду рвать знакомства, - они сами... Останется только самое главное, без чего жизни вообще быть не может. Ничего активного, сплошное Инь, тотальное бездействие.

Я живу за тебя, Винсент.